Буддизм

И это противоречие заключено не столько в теоретическом взоре на человека и на научное знание; оно с настолько же остротой проникает и все практическое миросозерцание. Какой-либо инженер, гордящийся собственным знанием и мастерством, решительный, что у него есть возможность мощью собственной думы овладеть силами природы, заставить их работать человеку, разумно реконструировать мир,- сообща е тем уверен, что и он, и вся его мысль есть лишь продукт и часть такой же лично слепой природы.

Раз мысль человеческая, познавая правду, силою собственного обладания правдой имеет возможность подчинить себе мертвую природу, воздействовать на нее и реконструировать ее, как возможно опровергать власть осмысленного духа над телесным миром? И как возможно тогда уже опровергать, к примеру, власть духа над личным туловищем человека, коию замечает и воплотит в жизнь аскет в виде, так заявить, инженера над собственным личным туловищем? Медицина, удачи коей, подобно удачам техники, суть отличное аттестат могущества разума над слепыми и бессмысленными силами природы, до последнего времени в Европе непонятным образом не верила в непосредственную власть духа над туловищем и умела лишь лечить медицинскими препаратами либо хирургическим вмешательством. Хотя за прошедшее время и европейская медицина принимает во внимание то, что знали практически постоянно в древности, что как следует представляют восточные народы (например, индусы),- непосредственно что человек есть не столько раб собственного тела, но и гражданин над ним, и что духовное усилие в деле выздоровления имеет нередко грандиозное, принципиальное, неизмеримо наибольшее значение. Та непосредственная власть духа над туловищем, коия из каждодневного навыка известна любому здравомыслящему человеку и выражается в формуле: Захочу и устрою значит и то -и для отрицания коей в угоду материализма науке приходилось придумывать искусственного происхождения и абсолютно нескладные доктрины (вроде доктрины психофизического параллелизма, по коей воздействие воли на перемещения тела лишь кажущееся, но не реальное),-эта исключительно власть духа над туловищем имеет возможность выразиться и в формуле: Захочу и буду здоров

А раз припомнить, что в основе этого лежит личное понимание беспристрастной, онтологической общебытийственной значительности духа, т. е. представление, что отдельный человеческий дух есть производное от некоего совокупного духовного начала, проявляющееся во всем мире, то отсюда-только 1 шаг до признания полномочия дивных ис целении через молитву, что для объективного сознания подтверждается тысячекратным навыком. Так как что это есть это воздействие молитвы, как не закрепление человеческого духа через соприкосновение его с превышающим его совокупным источником духовных сил? Словом, либо нужно признать, что человек целиком и сполна есть лишь животное, и ничего более,-и тогда уже невозможно верить в то, что это животное называется наукой , и в ее власть над слепыми животными силами, и человек обречен на слабость перед лицом этих сил, образующих его личное существо; или человек по-настоящему есть не столько животное, а еще есть и что-то высочайшее - и тогда уже мы уже вступили в сферу религиозного сознания. О том же противоречии в сфере моральных и политических воззрений мы уже говорили повыше. Здесь оно так колоссально, что возможно лишь недоумевать, как люди, не не имеющие ума и сообразительности, не отмечают его. Его давно уже высказал Вл. Соловьев, резюмировавший миросозерцание материалистически мыслящей революционной интеллигенции в формуле: Человек есть обезьяна, и потому обязан поступаться собой из-за совокупного блага Человек есть обезьяна, бессмысленное животное, руководимое одними страстями и животными инстинктами, и потому его разум признает социальный порядок, в котором станет царить справедливость, в котором все станут сыты и довольны, никто не станет обижать иного и все станут помогать приятель приятелю. Человек есть обезьяна, и потому все люди братья, и да здравствует 3 интернационал, всемирное сообщество обезьян! Говоря без шуточек - одно из 2. Либо вечная мечта человека о правде, добре, о осмысленной жизни имеет справедливое причину, надежду на притворение в жизнь; тогда уже это означает, что добро и правда - не субъективная вымысел, а онтологическая действительность и мощь, только обнаруживающаяся в нравственно-общественной воле человека; или человек есть на самом деле лишь животное, и тогда уже он обречен на слабость в социальной жизни аналогично, как и во всех иных областях жизни. Таким образом, напротив популярным представлениям, не столько наука не противоречит религии, и вера в науку - вере в религию, хотя дело обстоит как раз напротив: кто опровергает религию, как минимум ключевую мысль всякой религии-зависимость эмпирического мира от некоего высочайшего, осмысленного и духовною начала-тот, оставаясь последовательным, обязан опровергать и науку, и вероятность здравого мирообъяснения и улучшения. И обратно: кто принимает науку и вдумывается в условия, при коих она возможна, тот логически должен прийти к признанию ключевого убеждения религиозного сознания о наличии высочайших духовных и осмысленных корней бытия. Но есть и очередной момент, коий соединяет научное и религиозное понимание и отделяет их в сочетании от неверия. Раз оба они сходятся в том, что примут какое-то сверхэмпирическое начало - осмысленный дух, постигающий бытие и воздействующий на него, то оба они, если взглянуть под другим углом, сходятся и в том, что примут глубинность, таинственность, непостижимую до конца беспредельность бытия. Это заявление имеет возможность привидеться особо парадоксальным и невообразимым. Обыкновенно меж наукой и религией в этом отношении усматривается, напротив, коренная противоположность: наука все поясняет, раскрывает, сводит к здравым началам, религия окутывает свой объект покровом непостижимой тайны и апеллирует к слепой вере, к послушному послушанию авторитету. Хотя это классическое противопоставление абсолютно ложно. Относительно слепоты религиозной веры, то любой, знакомый с данной областью не столько понаслышке и в отличительные черты ознакомившийся с религиозными мыслителями, с литературой богословия, обязан знать, что религия, при всем признании безмерности, таинственности, непостижимости до конца собственного объекта, тогда как претендует быть настолько же строго справедливым знанием, как наука; ее отличие от рациональных наук лишь в том, что в ней единственный информатор знания есть непосредственный навык, коий не так с легкостью и просто, как в иных областях знаний, быть может выражен в системе понятий, и что этот навык не быть может механизирован, не имеет возможности обрести поддержки ни от какого телескопа либо микроскопа, а настятельно просит становления, так заявить, собственной остроты зрения - становления, нужно связанного с целостным развитием и совершенствованием человеческого духа; в следствии этого быть мастером , знатоком либо сведущим в сфере религиозного знания во много раз сложнее, чем выучиться какому-либо иному знанию, и непосредственно потому тут естественно имеет наибольшее значение авторитет мастеров Хотя основное, на что мы пытались бы направить свой взгляд, заключается в обратной стороне дела-в том, что наука, подобно религии, полна этого чувства тайны: непостижимости бытия до конца, невсеобъемлемости человеческого знания перед лицом его объекта

Дело довольно просто. В чем основной импульс научной работы, желание науки к познанию, к открытиям? Он заключается непосредственно в загадочности бытия для научного работника, в чувстве изумления (как заявлял еще Аристотель) Настоящий, настоящий ученый, создатель научного знания, останавливается в основательном недоумении перед лицом как будто небезызвестных и понятных прецедентов. Там, где средний человек довольствуется привычками, ходячими понятиями и где на их взгляд ему все видится несложным и неоспоримым, ученый спрашивает: Как это вполне вероятно? Отчего это так? Ученый пытается пробраться поглубже в действительность, чем это принято и чем это делает обыкновенный человек; а это означает, что он практически постоянно сознает скрытую, еще недоступную, ускользающую от обыкновенного взгляда глубину бытия. Тот не ученый, не человек науки, для которого весь мир исчерпывается именно заметным, кому может показаться на первый взгляд, что он обозревает всю действительность, что она лежит перед ним, как на ладони, и что довольно с легкостью и просто все узнать. Наоборот, только тот ученый, кто очущает загадочные глубины бытия, кто именно, сообща с Шекспиром, представляет: Есть почти все на свете, приятель Горацио, что и вовсе не снилось нашим мудрецам Знание собственного неведения, воплощенное в словах Сократа: Я понимаю лишь то, что я ничего не знаю , есть начало и неизменная основа научного сознания. Великий Ньютон, проникший в тайны строения и перемещения Вселенной, заявлял о себе: Не понимаю, чем меня примут потомки, хотя самому себе я представляюсь небольшим мальчиком, коий на берегу безбрежного океана собирает отдельные ракушки, выброшенные волнами на берег, на тот момент как сам океан и его глубины остаются как и прежде мне непостижимыми Не странно, что с научным гением он сочетал религиозную веру.

И наоборот, нахальная самоуверенность, презрительное чувство: Я все понимаю, мне все понятно, и я презираю с высоты собственной просвещенности всякие тайны и загадки, коих мне уже более нет ,- это чувство, основа презрения к религиозному сознанию и насмешки над ним, есть характерная черта невежды - человека, коий не столько ничего как положено не представляет, но и не представляет в том числе и того, что он ничего не представляет.